Так получилось, что празднование 75-летия Михаила Михайловича Демидова, нашего коллеги, члена Союза журналистов России и Чувашии, члена Ассоциации русских писателей Чувашии, растянулось на месяц. Свой юбилейный день рождения он отметил 2 сентября в тесном домашнем кругу. В этот день его телефон разрывался от звонков. Добрые пожелания талантливому журналисту и писателю, строгому наставнику и справедливому человеку адресовали коллеги и друзья. И 24 сентября во время творческого вечера, состоявшегося в городской библиотеке им. Г. Айги, все они имели возможность не только повторить ранее высказанные юбиляру поздравления, но и раскрыть «своего Демидова», рассказав о его роли в своей
Кому-то Михаил Михайлович помог познать себя в литературном и журналистском творчестве. Своими воспоминаниями о строгом, но справедливом наставнике поделились А.Н. Сасакин и А.М. Будников, члены некогда популярного в городе литобъединения «Сура», которое возродил после забвения и возглавил М.М. Демидов. Своим учителем Михаила Михайловича считает также Л.Н. Андреева. В далеких восьмидесятых журналист газеты «Вперед» проявил неравнодушие к судьбе девочке-инвалида, приславшей в редакцию письмо со своим стихотворением. В ее первых и неуверенных поэтических шагах он смог разглядеть талант и взял ее под свою литературную опеку.
Если бывшие коллеги, пришедшие на встречу, рассказывали о Михаиле Михайловиче как о принципиальном журналисте, имеющем свое мнение и отстаивающем его, то Л.И. Лермонтова, которая была учителем дочери Жанны, знает его как заботливого и любящего отца. С Л.Р. Кочетковой юбиляра связывают годы дружбы и взаимовыручки, а с братьями М.В. и В.В. Колчиными — родная порецкая земля.
До работы литсотрудником, заведующим отделом писем и рабселькоров, ответственным секретарем и заместителем редактора газеты «Вперед» М.М. Демидов заведовал клубом в родной деревне Дурасовке Порецкого района, затем работал в Шумерлинском РДК и клубе «Октябрь». Он закончил театральное отделение Мордовской культпросветшколы и мечтал поступить на режиссерский факультет Всесоюзного государственного института кинематографии. Михаил Михайлович ставил спектакли, выступал с художественным чтением в концертах, объединяя вокруг себя любителей театрального искусства.
Именно этого человека З.В. Шурыгина считает своим наставником в театральной деятельности, которая на протяжении десятков лет является одной из составляющих ее педагогического успеха. Зинаида Вадимовна училась в десятом классе, когда школьный театральный кружок возглавил Михаил Михайлович. По ее мнению, с приходом нового режиссера в театре школы № 1 началась новая эпоха.
«Свой Демидов» был и у меня. Наше первое знакомство состоялось в детском саду — это был «Дед Мороз, борода из ваты». Неизвестно откуда, но тогда я знала, что за нарядом Деда Мороза прячется папа Жанны Демидовой. Удивительно, но веры в новогоднее чудо у меня меньше при этом не стало, скажу больше — по-детски завидовала своей детсадовской подружке: «Ее папа исполняет все желания детей!»…
А потом, будучи десятиклассницей, я повадилась в редакцию – писала заметки о школьной жизни и отдавала их, конечно же, Михаилу Михайловичу. Помню, с нетерпением ожидала увидеть свой очередной «шедевр» в свежем номере «районки». Газета выходила, и… я, как правило, не узнавала того, что было написано мною на бумаге…
А ведь и сосчитать невозможно, сколько заметок, подобно моим, было отредактировано, а подчас и просто переписано М.М. Демидовым, что называется с чистого листа, за четверть лет работы в редакции газеты! Об этом, кстати, написал в своих воспоминаниях, адресованных юбиляру и высланных ему по электронной почте М.Ю. Морев. Свои первые шаги в профессию молодой журналист делал большей частью под началом Михаила Михайловича.
Во время творческого вечера М.М. Демидова не было сухих официальных речей. Звучали стихи его товарищей по перу и учеников, шуточные песни под наигрыши гармони. Было как-то необыкновенно душевно и легко. Тепло юбиляра поздравили заместитель главы городской администрации по вопросам социальной политики – начальник отдела образования Л.В. Осипова, начальник отдела культуры В.Н. Яковлева, редактор отдела газеты «Вперед» Н.В. Шишова, бывший мастер Шумерлинской типографии О.Б. Полякова.
С ностальгией собравшиеся вспомнили острые фельетоны М.М. Демидова, которые регулярно публиковались в «Сурском крокодиле». Ярчайшим подтверждением популярности сатирического уголка в газете «Вперед» являлось доверие горожан и их надежда на успешное решение существующих проблем. Более того, как вспомнил во время встречи сам Михаил Михайлович, бывали случаи, что люди приходили в редакцию с жалобами, спрашивая, в каком кабинете работает Сурский крокодил.
Будучи на пенсии, Михаил Михайлович продолжает заниматься творчеством, время от времени балуя своими материалами наших читателей. А часть из его рассказов, написанных в разные годы, была собрана в сборнике «Полонез для двоих».
М. ПОРФИРЬЕВА.
Отцы не умирают
Пасха в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году была пятого апреля. Встречая ее, в начале страстной недели великого поста взрослое население Поменья приступало к традиционной уборке своих жилищ. В этом весьма обременительном, но благодатном деле, как всегда, главенствовали женщины.
В дурасовском, по деревенским меркам, довольно большом доме Гуниных предпасхальной уборкой занялась Дуняша – младшая из трех взрослых сестер. Больше было некому. В семье из пятерых детей остались она да братишка Минька. Дуняше за двадцать, физически сильная, и не из породы ленивых, однако навести в доме предпраздничную чистоту — такую, чтобы ни перед кем не краснеть, – одной было тяжеловато. Помогла бы средняя сестра, Зина, но она замужем, живет в соседней деревне, имеет свое хозяйство и двоих маленьких детей. Пришла бы на выручку и старшая сестра, Шура, но она находится далеко от отчего дома – в Сибири. Туда попала по направлению работать учительницей, там вышла замуж, обзавелась хозяйством, как и Зина, подарила Дуняше с Минькой племянника и племянницу. В предпасхальное время помощь могла бы оказать никогда не сидящая без дела мамка, развязала бы Дуняше руки, освободив ее от ухода за домашними животными. Но мамка неделю назад уехала к старшему брату Николаю, обосновавшемуся с невесткой Дусей в городе, шумяще-журчаще название которого в деревне произносят Шумурли. Уехала не в гости. У Николая почти месяц живет больной отец, ждет свободного места в казанской больнице, где, как обещали тамошние врачи, ему сделают операцию. Брат с невесткой днями заняты на работе, а мамка остается за хозяйку и ухаживает за отцом. Так что помощник у Дуняши один Минька. Она довольна им, он не увиливает от домашних дел, исполняет все ее просьбы. Но помощник только-только шагнул из детства в подростковый возраст. Да и на каникулах он. На уме друзья и улица, где по всей деревне снег тает, ручьи журчат, скворцы поют и солнце тепло улыбается людям…
У Дуняши и мысли не было вовлекать Миньку в уборку, пусть, как и прежде, понемногу помогает – и ладно. Сама, в первую очередь, занялась ручной стиркой занавесок на окна и на вход в чулан, домотканых разноцветно-полосатых половиков. На самую нелегкую работу – скобление косарем потолка и полов – думала пригласить Зину. К ее великой радости, на следующий день сестра пришла без приглашения. С косарем в руках. С помощью мужа, Ивана Степановича, она уже навела у себя чистоту.
– У Вани пока нет нарядов на колхозную работу, – сказала Зина. – Детей с ним оставила. А мы от души поработаем.
На правах старшей по возрасту, а больше потому, что с юных лет любила наводить чистоту и порядок, руководство уборкой Зина взяла на себя.
– Вода горячая есть? – обратилась она к Дуняше. – Вот и хорошо. Доставай чугуны, будем потолок отпаривать. Скоблить будем до желтизны. И не только потолок. Все как следует будем скоблить. Зимние рамы выставим, печь с подтопком побелим, обои заменим. Ты обои достала? Молодчина! Великий праздник встречаем. А потом мамка с отцом приедут. А папашка после операции…
– Покрасить бы к приезду папашки, – высказала желание Дуняша.
– Не надо красить, – категорически возразила сестра. – Краска, что продают, долго сохнет, неделю на полы не наступишь. Потом будет пахнуть целый месяц, а то и больше.
Если бы Минька был повзрослее, наверняка обратил бы внимание на своих сестер. Они у него как будто от разных пап и мам: Зина – темно-русая, стройная, характером задорная, порой вспыльчивая, порой хохотунья, а Дуняша – светловолосая, ростом пониже сестры, полноватая, рассудительная и по характеру мягче.
В родительском доме и раньше было чисто, но после усердного труда сестер он, как перед новосельем, наполнился благотворной свежестью. Оставалось повесить на окна занавески, а на стену – рамки с семейными фотографиями и большой портрет молодого отца в матросской форме.
Вечером, накануне страстной пятницы, Зина ходила босиком по дому и, довольная проделанной работой, говорила сестре:
– Ну вот и управились. Слава богу. И в доме, и в сенях, и на крыльце чисто. Зря переживала. Глаза боятся, а руки делают. Завтра приду к обеду. Раньше не смогу. До меня по-гладь занавески.
– В субботу приходи, – попросила Дуняша. – Завтра нам дежурить в сельсовете.
– В субботу буду занята, – сказала Зина. И тут же решила вопрос дежурства: – Пошли Миню в сельсовет, пусть посидит, книжку почитает.
…Дежурили в сельских Советах по очереди: нынче человек из одной семьи, завтра – из другой. Обязанности дежурного были просты: кого-то оповестить или пригласить в сельсовет. С Минькой дежурила девчонка из соседней деревни, постарше его. Ее тоже направили на дежурство по причине занятости взрослых. Она пришла с подружкой. Обе сидели в углу, почти рядом с Минькой, и все время перешептывались. А ему было скучно. Принес книгу, пытался читать, но не читалось. Время для него как будто остановилось. В час дня председатель и секретарь сельсовета ушли на обед, а шептуньи из соседней деревни стали неумолкно щебетать и хихикать. Миньке с ними было не интересно, и он вышел на крыльцо. Надел матерчатую ушанку на заросшую густыми, жесткими волосами голову и сел на перилу.
Страстная пятница выдалась хорошей: на голубом небе – ни облачка, весеннее солнце старалось обогреть весь окружающий деревенский мир, с запада порывами подувал легкий, хотя еще не теплый ветерок. Минька смотрел на любимую речку Меню, что протекает внизу деревни. Она, как никогда, разлилась до горы, а до нее – не меньше километра. Вода подошла к Нижней линии, некоторые огороды даже наполовину затопила. Получилось огромное водяное зеркало у восточной окраины деревни, которое, казалось, лежало недвижно, в покое, однако, незаметно для человеческого глаза весьма стремительно уходило вниз по течению речки – к Суре. Водная гладь от пробегающего шаловливого ветерка местами рябилась и от лучей солнца сказочно искрилась тысячами звезд. Но почему-то эта кратковременная весенняя красота не радовала свободного от школы и домашних дел Миньку. Тяготило бездельное дежурство в сельсовете? Вроде бы нет. Оно, конечно, стало надоедать, целый день быть привязанным к сельсовету, как на выпасе теленку к колу, ему не хотелось. Но он потерпит, понимая, что кроме него дежурить некому. Так что же его тяготит? Каникулы кончаются? Ну и что? До летних недалеко. Тогда почему, глядя с перилы высокого крыльца на внешне спокойную, временами сверкающую серебром воду, на душе у него становилось все тоскливее и тревожнее, отчего хотелось уйти домой, к сестрам. И ушел бы. Но пока нельзя. Скорее бы пришли начальники, ему тоже надо сходить поесть. Время было уже два часа пополудни.
Через открытую настежь дверь Минька услышал телефонный звонок, затем голосок дежурившей девчонки:
– Алё! Да! Алё! Не слышу… Не поняла… Кому? В этой деревне никого не знаю! Я из другой деревни! Алё! Нет! Таких не знаю!
Минька догадался: нужен он. Вбежал в помещение. С легким волнением – все-таки впервые будет разговаривать по телефону – взял у девчонки трубку. В ней – далекий, с гудением и потрескиванием мужской голос:
– Ало! Вы меня слышите? Ало! Нынче же сообщите Гуниным… Сейчас же сообщите…
Услышав в трубке свою фамилию, Минька напряг слух. Голос продолжал:
– …Сейчас же сообщите, что умер отец! Ало! Слышите меня? Умер отец! Пусть выезжают! Ало! Вы меня слышите? Пусть немедленно выезжают!
Минька застыл с трубкой в руке, не зная, что и сказать.
А в трубке раздался женский голос:
– Ало! Я порецкая телефонистка. Ало! Вам звонят из Шумерли…
Дальше Минька слушать не стал. По искаженному плохой связью, но знакомому голосу он узнал звонившего: это был его старший брат. Так и не сказав ни слова в трубку, он отдал ее рядом стоящей девчонке, а сам нисколько не осознавший своим незрелым умом тяжести горя, свалившегося на него и всю семью, пошел домой. За свою коротенькую, едва начавшуюся жизнь Минька не видел в родне покойников, всего один раз, дошкольником, был с матерью на поминках какой-то ее знакомой престарелой бабушки, и думал, что умирают только чужие, притом старые люди. Как великий вождь Сталин, который умер недавно. Поэтому он не очень-то поверил брату в смерть своего родного, любимого и еще не старого папашки. Пришел домой и спокойно сообщил сестрам:
– Звонили по телефону из Шумурлей. Сказали, что у нас умер отец. Прям щас велели ехать.
Реакция сестер на его слова была такой, что он не мог на них смотреть. Вышел из дома. Почти вслед за ним, на ходу одеваясь, с мокрым от слез лицом, выбежала Зина, и со словами: «Надо ехать… Надо Ваню… Надо детей определить…» кинулась по прогону к себе домой.
Часа через полтора муж Зины, Иван Степанович, которого Минька уважительно звал дядей Ваней, на колхозной лошади, запряженной в телегу, по освободившейся во многих местах от снега черноземной дороге Поменья, повез зареванных сестер и молчаливого Миньку в Порецкое, к Суре. Примерно через час приехали на берег реки. Солнце скрылось за сплошным облачным одеялом. Стало заметно холодать. Близился вечер.
О Суре Минька не раз слышал восхитительные отзывы, но сам ни разу ее не видел. Он забыл куда и зачем с сестрами едет, озирался по сторонам и старался разглядеть все окружающее. На реке не было моста, что его удивило. Он не знал, что на Суре ежегодно строили временный мост: весной, после половодья, мост сооружали, а осенью, перед заморозками, его разбирали. Во время половодья и до восстановления моста весь гужевой и механический транспорт останавливался на берегах. Когда ледово-снежный покров еще лежал на реке, а вода бурно текла только у берегов, с суши на лед перебрасывались большие, сколоченные из бревен и горбылей сходни. По ним и по ледовому панцирю на реке люди какое-то время могли перебираться с берега на берег. Так было и в тот год. Сура только набирала большую воду.
Сестры с Минькой спустились по сходням на лед – на грязную от десятков человеческих ног полосу, ведущую на другой берег. Дуняша, как дошкольника, держала своего невысокого и тощеватого брата за руку.
– Под ноги, под ноги смотри, – негромко говорила ему. – Провалиться можно…
Провалиться можно было запросто. Быстротечная, с завихрениями, сурская вода могла истончить лед до промоины в любом месте. А на середине реки лед вздыбился и по течению треснул пополам. На почти метровой по ширине и глубине ледовом ущелье для перехода лежали доски.
На другом берегу, на лесной опушке, стояла единственная полуторка с поднятым капотом. Ее присутствие подавало сестрам надежду на продолжение пути. Над мотором машины склонились двое мужчин в телогрейках. Это были шофер и его стажер. Оба громко разговаривали на непонятном языке. Минька впервые услышал чувашскую речь. Шофер сказал, чтобы выкладывали по десятке с человека и залезали в кузов.
Сели за кабину, на запачканные землей и наполненные чем-то сыпучим мешки. Шофер со стажером долго копались в моторе. Наконец хлопнул капот. Полуторка развернулась и углубилась по дороге в лес.
– Успеть бы засветло, – с надеждой в голосе сказала Дуняша.
– Может, успеем, – отозвалась Зина. – А если не успеем, – не заблудимся. В городе приходилось бывать, и где Коля живет знаем.
В незнакомых местах таким, как Минька, все интересно. Он – опять глазами вперед и по сторонам. Как жителю степи, даже отдельные деревья с любопытством разглядывал. А как не обратить внимание на замерзшие лесные озера с высокими деревянными мостами и оригинальными названиями? Балахна… Балахонка… Черная Лужа… Название третьего озера прямо-таки интригует. Неужели в нем, на самом деле, вода черная? И почему – лужа? В нем, что, воды по колено?
Машина, болтаясь из стороны в сторону, медленно ползла по разбитой местами булыжниковой дороге. А она все лесом и лесом. Затем проехали по селу, уже по грунтовой дороге пересекли деревню – и опять сплошной лес. Да какой! Густой и высокий — он зажал неширокую дорогу с обеих сторон. Миньке вспомнилась частушка, которую пели под гармонь деревенские парни перед уходом в армию:
Скоро-скоро нас проводят
Шумурлиныским леском,
Скоро милочка заплачет
Своим нежным голоском!
Так вот он какой этот лесок! От Суры стоит, и конца-края не видать. Не лесок, а настоящие джунгли. Летом тут, наверно, медведи табунами бродят.
Ехали молча. Встречный поток похолодавшего воздуха, завихряясь за кабиной машины, становился еще холоднее. А одежда и обувь на Миньке и сестрах не ахти какая: фуфайки да резиновые сапоги. Посадив братишку между собой, чтобы ему потеплее было, сестры, не сдерживаясь, временами всхлипывали и вытирали слезы концами платков. Минька не плакал. Он все еще не осознал, мало того – не хотел верить в смерть отца. «Не может быть, чтобы наш папашка умер, – думал он. – Отцы не умирают. Без отцов плохо. Вон у Юрки Марькина, Кольки Овсянкина и Шурки Климина нет отцов. Они их даже не знают. Но ведь отцы у них не умерли, их убили немцы на войне». Минька был уверен в том, что его папашке сделали в Казани операцию и он выздоровел. И ему не казалась нелепой мысль, что сообщение по телефону было не совсем правдивым. Может, брат так решил собрать всю семью у себя на праздник. Ведь послезавтра Пасха. И отец здоров.
Проехали Ворошиловский поселок. Минька хотел спросить сестер: «В этом поселке Ворошилов родился?» Но, глянув на одну, потом на другую, промолчал. По их лицам понял, что им не до него. Они находились в отрешенном состоянии. Примерно через двадцать томительно-долгих минут лес неожиданно широко распахнулся. Открылась большая низкая поляна, рассеченная надвое грунтовой дорогой. Вдоль нее солдатским строем протянулся ряд одноэтажных деревянных домов. На обеих частях поляны лежал снег, продырявленный во многих местах плешинами, темнеющими то ли талой землей, то ли снежной водой.
– Слава богу, – перекрестившись, облегченно вздохнула Зина. И сама себе сказала: – Сейчас будет переезд через железную дорогу – и мы, считай, приехали.
Вслед за ней молча перекрестилась и Дуняша. А Миньку словно кто-то подтолкнул. Он жаждал увидеть город. Вскочил с мешка, что служил ему сиденьем, развернулся лицом по ходу машины и для устойчивости уперся руками в кабину. В наступающих сумерках он увидел насыпь железной дороги, а слева за ней, на отлогой к поляне возвышенности, – множество каких-то строений, домов и голых деревьев. Все это как бы сгрудилось в одну сплошную серую массу, с белеющими кое-где пятнами снега на крышах. Из этой массы штыками упирались в низкое небо три трубы, из которых валил черный дым. Одна труба высилась совсем близко, две другие, стоявшие, казалось, рядом, находились вдалеке. Пейзаж одноэтажной Шумерли не вызвал у Миньки ожидаемого восторга, наоборот, со стороны увиденный город показался ему холодным и неприветливым. В безликой массе деревянных строений его внимание привлекло единственное светлое здание, стоящее вдали. Это был железнодорожный вокзал.
А вот и переезд. Как «журавли» у деревенских колодцев, подняты две ровные прямые жерди. Полуторка черепахой переползла через рельсы, отполированные до блеска колесами поездов, оставила позади переезд и круто свернула влево, в город. Он начинался метрах в двухстах.
Потом они, поеживаясь от сырой весенней прохлады, обходя видимые лужи, поднимались вверх по не по-деревенски узкой и, казалось, бесконечной улице – Николай жил в самом ее конце. К его новому, добротному дому, построенному на берегу глубокого оврага, подошли, когда стало совсем темно. В это время один за другим ночную тишину города прорвали не привычные для Минькиных ушей, тревожно-пугающие заводские гудки. Слившись воедино, они превратились в оглушающий рев. Сестры троекратно перекрестились и опять
…Кто-то из сведущих пожилых женщин сказал Николаю и матери, что на Пасху не хоронят. Пришлось хоронить отца на следующий день. Конечно, матери и детям хотелось увезти покойного в деревню. Но из-за отсутствия транспорта и нехватки времени на его поиски, а больше – из-за опасной Суры, которая за сутки могла набрать воды и поднять лед, перевозку усопшего отца пришлось отменить. Решили похоронить в городе.
– Кладбище у нас рядом, только вниз спуститься, – успокаивал Николай. – И я с Дусей, и вы, когда приедете, в любое время сможем навестить отца.
Снега в городе было больше, чем в деревнях. Земля почти нигде не оголилась. Гроб, крышку и деревянный памятник-пирамидку с крестом на городское кладбище везли на санях, которые неспешно тянула понурая лошадь. За санями, хлюпая по разжиженному снегу и обходя лужи, шли провожавшие в последний путь отца: мать, четверо детей, сноха и одна из соседок. Пожилой угрюмый возница свернул с улицы, по которой шла небольшая похоронная процессия, на другую, потом на третью, и вскоре остановил лошадь перед невысокой изгородью с открытой калиткой. Левая половина кладбища была уже заполнена могилами и зарастала деревьями. На правой половине, меньшей по размеру, захоронений было еще немного. Кладбище ограничивала железная дорога. Хоронивших отца ждали двое молчаливых мужчин. Они копали могилу, они же перенесли к ней крышку, гроб и памятник. При входе на кладбище Минька задержался возле могилы, на которой стоял необычный деревянный памятник. К нему вместо креста был прикреплен пропеллер. Он хотел рассмотреть все это получше, но его за руку потянула покровительница Дуняша.
У свежевыкопанной могилы сестры, как и вчера вечером, когда приехали рыдали. Старший брат по-мужски крепился, изредка тяжело вздыхал. Сноха, любившая отца, как и его родные дочери, не отнимала от глаз носового платка. Минька стоял возле согнувшейся, с потемневшим лицом матери, и молча слушал ее негромкие причитания: «Оставил меня одну… Что я буду делать без тебя… Дочь скоро замуж выдавать... Сына надо растить… Минька-то еще совсем дитя… Надо его на ноги поставить…»
Вчера, когда приехали к брату, Минька смотрел на небритого, исхудавшего, с ввалившимися глазами отца в гробу и в глубине души не терял надежды на то, что папашка найдет в себе силы, оживет и поднимется из этого длинного деревянного ящика. А теперь, на кладбище, возле могилы, глядя на отца, такого беспомощного, безмолвного, не возражающего, чтобы его закопали, Миньке так стало жаль своего папашку, что слезы у него потекли сами собой.
С отцом простились. Гроб опустили в могилу. Закопали. На холмике установили неброский памятник. Мать обняла Миньку, прижала к себе:
– Вот и все, сынок. Отца у нас больше нет.
Минька насупился, опустил голову и полушепотом сказал:
– Неправда. Отцы не умирают.
Мать поняла его:
– Да, сынок. Не умирают. Они продолжают жить в памяти детей.
На железной дороге появился поезд. Машинист паровоза перед переездом дал продолжительный гудок. Для похоронивших отца он прозвучал к месту, вовремя, как прощальный.
Комментарии: