Памяти моего старшего друга Николая Ивановича Сасакина.
Всего о двух эпизодах из своей фронтовой жизни поведал мне мой, ныне покойный, старший товарищ Николай Иванович Сасакин.
Начало августа 1942 года. Первый бой. Нет, это не было боем в прямом его значении, это было побоище. Сформированный из молодых, наспех прошедших военную подготовку призывников, стрелковый батальон форсированным маршем подошел к Кубани. Только трое из всего батальона прошли боевую закалку, воевали с первых дней войны. Комбат, имевший орден Красной Звезды за финскую кампанию, командир одной из рот и старшина. Все трое отступали от Раввы Русской, познали горечь отступления, окружений, прорывов, потерь боевых товарищей, обжигались от взглядов, горестных взглядов селян и горожан, с тоской и слезами провожавших на восток красноармейцев. У всех троих были нашивки за боевые ранения. А батальон — бойцы, не нюхавшие ни пороха, ни крови восемнадцати-девятнацатилетние парни. «Мальчишки, необстрелянные юнцы. Как же поведут они себя при встрече с врагом?» — эти мысли вслух высказывал комбат.
Берег Кубани. Заработали красноармейцы лопатами, рыли окопы, наблюдательные пункты. Задымили полевые кухни. После ужина усталых красноармейцев охватил крепкий сон. «Мертвый сон, предсмертный сон», ибо многие, очень многие, не приходя в себя, не проснувшись от крепкого, мирного сна, впадут в мертвый сон.
Караульные, дозорные уснули на своих постах. Усталость от марша, дневных работ, тишина, теплая ночь усыпили часовых и дозорных. И ранним утром, предрассветным утром пришла беда.
Николай проснулся от необычного шума, от страшных хрипов и жутких вскриков. Сон быстро улетучился. Несколько пистолетных выстрелов и коротких автоматных очередей подняли красноармейцев. Подняли… Но подняли растерявшихся, охваченных паникой людей. Лишь несколько красноармейцев успели подбежать к козлам, но не смогли воспользоваться винтовками — пали под ударами немецких штыков и ножей. А немцы и какие-то люди в черных одеждах с газырями (явно из местных) по-деловому, молча, лишь изредка перекидываясь короткими фразами, работали холодным оружием. Суматошная толчея и давка в траншеях, метания по полю поднявшихся из окопов и натыкавшихся на штыки и ножи, охваченных паникой красноармейцев. И полный предсмертной тоски стон разносился в предутренней ночи, и этот стон, этот крик заглушал хрипы, хохот, ржанье увлекшихся охотой на охваченных паникой безоружных людей — легкой добычи немцев. Крики ужаса, предсмертные стоны… Тяжелое от кровавой работы дыхание палачей. А по полю, рассыпавшись горохом, метались люди — и русские, и немцы. И неслось ввысь: «Мама! Ма-а-м-а-а!».
Сколько красноармейцев спаслось, сказать сложно, но все же спаслось немало, в основном — из числа тех, кто бросился к реке, в плавни. Несколько красноармейцев, в числе которых был и Николай, в суматохе побоища сумели проскочить к реке и скрылись в плавнях.
К восходу солнца все стихло.
Двое суток Николай с несколькими товарищами проторчали в воде. Страх держал крепко — боялись высунуться из зарослей тростника. Слышали днем шум моторов, отдаленную стрельбу, грохот разрывов. На третье утро решились вылезти из приютивших плавней. И странно: несмотря на длительное пребывание в воде, холода не чувствовали, но в животе кишка к кишке прилипла. Нерешительно, осторожно вышли на сухой берег. И как-то нелепо и неестественно звучали птичьи голоса, резкие звуки цикад, кваканье и урчание лягушек. А ведь пока торчали в воде, ничего этого не было слышно — только шум моторов и отдельные заглушенные звуки стрельбы.
Осторожно, готовые в случае чего сразу же метнуться в спасительные плавни, отошли от воды. Тихо. Ничего подозрительного. И тихий, нет, немой крик рвался из груди: спаслись! Спаслись! Живы! Подошли к месту бывшего своего расположения. Окопы, НП — в порядке, лишь местами, где порвались фашины, осыпались стенки. Никаких трупов, никакого оружия, лишь следы тележных и автомобильных колес. Тишина — божья благодать и пенье птиц.
Трудно было представить, что всего лишь двое суток тому назад здесь разыгралась страшная трагедия. Спасся ли еще кто-нибудь кроме них? А если и спаслись, то сколько? И где они? Кричать не решались. Брести вдоль берега в поисках возможно спасшихся и прятавшихся в плавнях не отважились. Спустились в ближайший окоп, сели на выступы на дне окопа на совет: что делать? В какую сторону податься? Где, как и чем подкрепиться? А солнце поднялось уже почти к зениту. В какую сторону идти? На юг? Но Кубань широка — переплывешь ли? Да и кто там за рекой? На север? Но там уже, судя по шумам, немцы. А напряжение от пережитого, усталость все же сказываются, сказывается и страх перед неизвестностью, он держит в напряжении нервы, держит ухо востро, не дает успокоения мозгам. И голод, мучительный голод! На восток? А кто знает, как далеко продвинулись на восток немцы?
Посовещавшись, решили — двигаться на северо-восток. Держаться вместе: тринадцать человек, хоть и безоружных, все же сила. И не так страшно, держась друг за друга. Одно решение принято. Но нужно еще одно — кто поведет?
Тринадцать человек! Несчастливое число! Но что уже несчастливее, уже страшнее того, что с ними произошло, может еще произойти? Считай, что заново родились. А значит, живы, будут жить! Однако, чтобы не было разброда, нужен старшой! Нужен, ведь они еще не спаяны крепким, надежным знакомством, плохо еще знают друг друга и друг о друге. Трагедия сблизила их, объединила, но не спаяла в единую команду, а спайка крепится общими делами, бедами и радостями, знанием друг друга. Что из того, что они из одного батальона, но ведь из разных взводов, рот. Случившаяся трагедия — первый шаг к спайке, к единодушию. Единой команде нужен старшой! Когда слышишь приказное слово, слово хотя бы из уст своего товарища, когда ощущаешь крепкую руку, то чувствуешь себя увереннее.
Вопрос обсуждался недолго — остановились, сошлись на Василии. Парень из Куйбышева. Физически крепкий, рассудительный, из студентов, доброволец. Василий согласился взять на себя ответственность за судьбы оставшихся в живых товарищей, доверившихся ему.
Решили идти, вдоль реки. Через несколько километров река повернула на юг. Пошли по намеченному направлению. А слева, вдали — грохотанье, к вечеру подошли к какому-то хутору. Вернее, к месту, где от него что-то осталось. На месте четырех хат — пепелища, лишь почерневшие трубы с немым укором в замершей тоске тянутся к небу, как бы взывая к мщенью. На краю хутора одна вроде бы сохранившаяся, но обугленная хата. А запах гари забивал ноздри, легкие. Ужасала запущенность. Долго приглядывались — никаких признаков жизни.
Василий взглянул на Николая и пальцем указал на уцелевшую хату. Николай тихо подкрался к хате. Тишина. Заглянул в окно — внутри никого, но полный беспорядок. Призывно махнул товарищам рукой — подошли все. Вошли в хату. Картина ужасающая — все перевернуто вверх дном. Посуда на полу побита, стол, стулья, лавка покорежены. Но одна мысль сверлила мозг: есть ли что-нибудь из съестного? Чем подкрепиться? На полке на стене нашли уже засохший кусок хлеба, кусок прогорклого масла, в печи чугунок, в нем — загустевшее, забродившее варево. Несмотря на мучивший голод, ничего не тронули — голод не пересилил отвращения. Заглянули в сарай — обнаружили труп коровы. От трупа исходил неприятный запах, клочьями отваливалась шерсть. Все это пересилило голод. Темнеть стало быстро. Лишь луна, выглядывая из-за редких туч, нет-нет да бросала на замерший хутор отблески света. Выйдя на окраину, расположились в разросшемся бурьяне. Василий распределил порядок дежурства, назначил часовых и велел часовым утихомиривать храпящих слишком громко — тишина должна соблюдаться.
С восходом солнца поднялись, поразмялись. Двинулись в путь. Не пройдя и полукилометра, оказались возле небольшого кладбища, на котором выделялись несколько свежих могил. Перед ними сидели три старика и три старухи. Красноармейцы подошли. Старики как-то равнодушно взглянули на них и медленно опустили головы, но на вопросы отвечали с готовностью. В свежих могилах лежали их родственники — братья, сыновья, расстрелянные немцами по подозрению в связях с подпольем. Сами они были из станицы, расположенной недалеко. Сейчас уже собираются туда. За посещение могил ждет суровое наказание, поэтому приходят сюда по ночам или ранним утром. Старики не проявили интереса к тому, как красноармейцы оказались в немецком тылу, вооруженные только кухонными ножами да двумя топорами, без головных уборов. Поняв по взглядам красноармейцев их состояние, их настроение и желание, они пригласили их пойти с ними, к станице.
Подошли к станице. Старики велели красноармейцам залечь в высоком бурьяне и зашагали к хатам. Через час подошли три уже знакомые старушки. Они вытащили из сумок хлеб, мясо, молоко… Угощали молча, без расспросов. Сдерживая нетерпение, красноармейцы принялись неторопливо за поглощение съестного. Покончив с едой, встали, собираясь в путь. Старушки вручили им три котомки с продуктами, перекрестили их и молча направились в станицу, уходили не оглядываясь.
Шли быстрым шагом, обливаясь потом. Шли ущельями, переходили невысокие отроги. Часа через полтора услышали впереди себя короткий пронзительный свист. Насторожились, залегли, приготовив топоры и ножи. Но вот из-за валуна поднялся знакомый дед. Он призывно махал рукой. Красноармейцы быстро подошли.
— Что, дед?
— Я за вами, сынки. Зовут меня Степан Матвеич. Мы там у себя подумали: одним вам тяжело будет добираться до наших, вы же пути не знаете. И меня вот послали к вам, чтобы я вас провел поближе к своим.
Расселись около валуна. Старик снял висевшую на руке сумку. Достал трехлитровую бутыль, две кружки.
— Ну что ж, сынки, давайте выпьем за удачу, чтобы в целости-сохранности вы дошли до наших, выпьем-помянем наших станичников, принявших смерть от душегубов, выпьем-помянем товарищей ваших, погибших от рук фашистов. Ну, мое — вам! — и Степан Матвеевич залпом опрокинул в рот полкружки самогона. Выпили и парни. Старик достал из сумки небольшой мешочек:
— Давайте закурим, выкурим по одной и в путь-дорогу!
Перекурили. Все поднялись, и старик возглавил колонну. Дорогой он рассказывал о зверстве немцев, но особенно подчеркивал зверство коренных кавказцев. Рассказывал о казачьей жизни. Умело обходил вражеские посты.
Шли более двух недель. Во вражеском тылу проходили и места боев. Сумели вооружиться. Шла уже не просто толпа поддавшихся панике красноармейцев, шла боевая единица. Боевое подразделение. Избегая крупные селения, в которых располагались крупные гарнизоны, не проходили мимо хуторов — «заходили». Не оставляли «без внимания» и некоторые селения после предварительной разведки. Удивительно, у Степана Матвеевича чуть ли не в каждой станице, встречавшейся на пути, объявлялись родственники, и он «навещал» их. И эти «посещения» давали возможность принять соответствующее решение. «Да, побоговали, — так оценивал Степан Матвеевич успешные действия красноармейского отряда, — сынки, крепкие, добрые хлопцы!»
Немало было на счету отряда немцев и полицаев, уничтоженных в коротких схватках. Не доходя километров 5 до линии фронта, старик распрощался с бойцами: «Всего вам доброго, казаки! Казаки никогда не склоняли головы перед врагом, вот и вы, дорогие мои други, шли смело. Удачи вам, победы вам, казаки!»
Через линию фронта, на узком участке, с боем пробились к своим. Найдя слабое место, ударили по немцам с тыла. Поняв, что с советской стороны пробивается какая-то советская группа, с передовых позиций ударили наши подразделения.
Неописуема радость от встречи со своими, от возвращения к своим! Но огорчило другое, неожидаемое — команду расформировали. Всех бойцов раскидали по разным подразделениям. Раскидали красноармейцев, ставших бойцами, познавших страшную трагедию, прошедших через немецкие испытания во время вынужденного рейда в тылу врага. Прошедших испытание на верность дружбе, на верность долгу и присяге, сроднившихся между собой.
Распалась команда, так что о дальнейшей судьбе своих товарищей Николай не знал. Знал только, что Василий был направлен то ли в училище, то ли на курсы командиров.
Шел Сасакин с боями по Украине. Под Одессой был ранен, получил контузию.
В середине февраля 1945-го года наши войска вошли в Будапешт. Длительное время в городе велись тяжелые бои за каждый квартал, за каждый дом.
Штаб корпуса, в котором старшина Сасакин занимал должность старшего делопроизводителя, расположился в нескольких комнатах одного из многоэтажных домов. Здание представляло собой прямоугольник с замкнутым двором. Въехать или выехать из двора можно было только через широкую арку в одной из сторон прямоугольника. А вообще-то двор был тихий, пустой.
Ранним утром в один из весенних дней несколько штабистов вышли во двор как обычно, поразмяться, помыться-поплескаться из находившейся во дворе водопроводной колонки и разогреть самовар. Настроение бодрое, даже несколько беспечное, веселое. Относительная тишина. Где-то грохочет, где-то стреляют, но стены здания заглушают шумы, звуки боя. Ну не мирная ли идиллия? Островок покоя в бушующем море!
Вышел из здания капитан, помощник начальника разведки. Весело поздоровался, разделся по пояс, выполнив несколько гимнастических упражнений, подошел к колонке, согнувшись, встал под струю. Два штабиста возились с самоваром: один подкинул в самоварную топку чурок, другой с помощью сапога стал раздувать самовар. Да, забыли о войне! И вдруг все замерли в оцепенении: из подъезда напротив штабного вышла группа хорошо вооруженных немецких солдат — более взвода. Немая сцена. Немцы, здоровяки один к одному, по знакам различия — эсэсовцы, держа оружие наизготовку, недоуменно уставились на пятерых-шестерых советских солдат, некоторые из которых были полураздетыми. Раздались два выстрела — это часовые дали сигнальные выстрелы вверх.
И вдруг, громкий, повелительный голос: «Хенде хох! Оружие на землю!» — и в сторону своих: «Ложись!».
Штабисты повернули головы на окрик. Капитан, обнаженный по пояс, лежал на асфальте, в руках он держал самоварную трубу, направленную на немцев, которые, чувствовалось, стали выходить из оцепенения. «Хенде хох! Оружие на землю!» И удивительное дело: более тридцати здоровых, физически крепких, вооруженных до дубов солдат поспешно побросали на землю автоматы с патронными рожками, гранаты, ножи и подняли руки. И только тут штабисты пришли в себя, а капитан, на ходу приводя гимнастерку в порядок, стремительно бежал к немцам, подходил к ним, даже не вынимая из кобуры пистолета. Из двух штабных подъездов выбегали автоматчики роты охраны. Немцы не видели их, глаза немцев были устремлены на капитана, стояли они в положении «смирно!». Подбежали автоматчики, окружили немцев, но они, как заговоренные, не дергаясь, выжидающе смотрели только на капитана.
Испытывали ли штабисты страх? Да этот страх, по словам Николая Ивановича, даже не мелькнул в голове, но растерянность, как и все штабники, он, конечно, испытал. Да, жить хочется. Но если даже в начале войны они верили в победу, то конец войны не вызывал сомнений — были уверены в ней, а немец-то был уже не тот, хотя дрался отчаянно. Даже понимая, что уже бесповоротно обречен на поражение, немец не просто сопротивлялся, он воевал, воевал упорно, сражался отчаянно. А красноармейцев вела вера в победу. Она придавала силы, помогала преодолевать трудности. Вера жила в них!
Два эпизода из боевой биографии бывшего солдата. Всего два из множества. Большая разница в характерах этих эпизодов, в поведении солдата. В первом случае — страх. Да, страх в сердце необстрелянного солдата, попавшего в мясорубку, столкнувшегося с сильным, жестоким врагом. Во втором случае — растерянность. Да, растерянность от неожиданности, но того страха, какой боец испытал в первом случае, не было. Были вера, уверенность в своей силе, в победе.
Два разных по характеру эпизода. Но оба этих эпизода роднят верность долгу, готовность к подвигу. Даже трагедия в первом случае не убила веру. И вера вселяла уверенность, придавала силы!
Ю. Павлов, пенсионер.
Комментарии: